1940
Трудности жизни, голод, нестабильная
обстановка, колхозные беспорядки выдавливали активную часть населения
из сельской местности в города. Уезжали на заработки, вербо-вались,
отправлялись с семьями на переселение в окраинные районы страны. Молодых и
здоровых мужиков в деревне почти не осталось. Мать всё время подзуживала отца на
сей предмет.
В начале 1940 года он, наконец, решился.
С трудом выхлопотал паспорт, подмогарычив друга детства и соседа Петра
Васильевича Хоменкова, избранного тогда
председателем колхоза. Петька этот мобилизован в 1941 году и погиб на фронте. А
отец наш уехал тогда в Алчевск Ворошиловградской (потом Луганской) области.
Там двоюродный - Василий Степанович Чернов (р.1903). Мастер наобещать и
соблазнить. Но не скор на исполнение.
Отцу там и жить даже негде было – приткнулся у
Василия. И работа незначительная: завхоз в средней школе, при ми-зерной
зарплате. Писал сначала утешительные, а потом все более откровенные письма.
Прислал пару посылок с разного рода мелочью, в числе прочего в мальчишеской памяти
остались две пары коньков-снегурок. Великим постом отец возвратился - притихший
и разочарованный. Надо было устраиваться заново. Паспорт есть, опять идти в
колхоз не обязательно. Поступил в Ярищенскую МТС машинистом сложной молотилки.
Он в этом деле кое-что понимал. Оно и стало его настоящей судьбой. Был хорошим,
преуспевающим машинистом. Трезвый, грамотный, трудолюбивый. Таких ценили и в
советское время. Когда началась война, ему поначалу даже дали отсрочку от
призыва.
Осенью у нас поселился Гриша Азаров
(р.1924 г.), сын тетки Ариши, чтобы учиться в Ярище в 9-м классе. Юноша с фантазиями. Мой отец за это его порицал. Родители Гриши -
Арина Антоновна (р.1903), моя тетка (А.А.Азарова), и ее муж Степан Иванович
были ревностными баптистами.
Отец и этого не одобрял. Степан Иванович взят на войну и погиб в
немецком лагере для военнопленных.
1941
Роковой для
страны год начался в нашем семействе мирно. Отец уже хорошо зарабатывал. Меньше
нуждались. Дети учатся. Я этой весной закончил 6-й класс – рубеж моей школьной
премудрости. Новые друзья (я пропустил год, они помоложе меня) - Володя
Пирожников, Тамара Петрова (отличница и мне нравилась), Толик Петров, Володя Русанов - сын классной
руководительницы Анны
Исидоровны Кузьмич. Учителя в основном прежние - только новый
историк, горбатенький Егор Алексеевич Соловьев. Прошлогодняя Е.А.Внукова
куда-то уехала.
На Удеревке и в нашей Калуге (по
свидетельству Алексея) услышали о начале войны от Павла Стефановича Чернова,
который тоже за чем то ездил спозаранку в Колпну. Пока распрягал лошадь, спешно оттуда
вернувшись, весть разнеслась словно молния. Радио-то не было! Для нас, мальчишек, начало
войны связано с мобилизацией колхозных лошадей - водили их на смотр в
Тимирязево (сельсовет был там). Забирали лучших. С иными любимыми конями
прощались трагичнее, чем с родственниками. Подростки понимали: эти уж никогда не возвратятся. Мне
очень было жаль своей любимой гнедой полукровной кобылки. В эти же дни на лугу
и на выгоне молодежь рыла
траншеи, чтобы прятаться при бомбежках. Руководил работами все тот же
легкий на подъем П.С. Чернов (+1978).
Осень. Сгорел элеватор в Колпне. Арест
Ярищенского учителя, этнического немца Антона Антоновича Шнейдера. Пущен
слух: за поджог элеватора. Теперь понятно – НКВД уничтожило его по приказу, как «стратегический
объект». А арест – общеринятая "зачистка" от ненадежных элементов. А.А.Шнейдер
сидел в Брянской тюрьме, через два-три месяца выпущен на волю внезапно
прорвавшимися немецкими войсками. Поступил к оккупантам на службу и приехал в
Ярище за семьей в немецкой форме. Сын его Отто служил в Красной Армии, оттуда
его этапом направили в лагерь. Умер там от дистрофии.
Первые дни войны по воспоминаниям отца в 1974 году:
"Окончательно узнали в понедельник. И в это же утро повестки:
Гавриле и Володяке Белокопытовым, Павлу Чернову. Все трое - с точки зрения
военкомата - старики. Что такое? Почему? Оказывается, понадобилось срочно
скосить военкомовское сено. 4 августа уже многие получили повестки.
Разносили по ночам, чтобы не тревожить народ. Накануне вечером стук в дверь:
Иван Алифатыч. "Михаил, тебе повестка". Я по всем нормам - старик, 40
лет. Встали чем свет. Резали кур, мать пекла лепешки. Дети спят, не знают.
Утром Вера (ей было неполных 10 лет) увидела ощипаных кур, поняла, заплакала. В
этот же день повестки получили Егор Никишин (р.1900), Игнат Новиков (Кузин,
р.1901). Наша мать и Агриппина (Грыпка), жена Егора, повезли новобранцев в
Колпну. На сборном пункте - в школе и в больнице - народу тьма. Думаю, дай
пойду к директору МТС, где я тогда работал, и сообщу о призыве. Директором был
Матвей Федорович Рыжих. Он в это время жег документы. "Как в
армию?" - заорал на меня.- Нам хлеб нужен! Иди домой, а я позвоню военкому".
Прихватил попутно запасной ремень для сложки на складе МТС. Увидев меня, мать
засмеялась сквозь слёзы: ты что - на войне думаешь молотить? Тут меня опять
позвали к директору: "Возвращайся на рабочее место !" Мы с матерью
курёнка Егору отдали и - домой. На другой день вышли на молотьбу. Галя,
Игнаткина жена, в период раскулачивания
завзятая активистка, кричит на весь ток: «Кто воевать, а кто домой! Побьют наши
мужики тех, кто дома остался».
В
конце октября 1941 года открылось повальное бегство всех, кто еще
оставался в районе. Особенно актив и партийные. Называлось эвакуация. Население принялось грабить колхо-зы и совхозы, а под конец - магазины,
склады и прочее общее достояние. Тащили сбрую, стройматериалы, запчасти, инструмент,
зерно и все остальное. Зачем-то разобрали хороший дом К.Д.Краевича, в котором
помещалась контора совхоза. Использовали на дрова Удеревскую начальную школу,
сооруженную в 1905 году помещиком Д.А.Челюсткиным из хорошего дубового сруба.
Ей бы век еще стоять. Разобрали, конечно, не немцы - местные жители.
Скот власти организованно угоняли на восток.
Но и тут - крали, резали, меняли свою худобу на угоняемых хороших коров. Такая
же "растащиловка" повторилась в 1991-92 годах. Мы с Алексеем осенью
1941-го запаслись немолоченой рожью, сложили порядочный омётец. Наломали досок в совхозе, в конюшне, с потолка.
Потом дед Антон соорудил из них первый
в нашей жизни деревянный пол в хате.
До того был земляной.
По дорогам потянулись вакуированные,
так звучало тогда это незнакомое слово.
Стада с Украины и Брянщины. Возки с детьми начальства, еврейские семьи.
Дома крестьян переполнены постояльцами. Иные оставались надолго, надеясь
отсидеться. Женились. Некий Михель (Михаил, торопливо переименовавший себя на
немецкий лад), его сестра, шахтер чахоточный, но сумевший жениться на попутной девахе и т.д.
Хату свою для тепла мы с Алексеем
обложили снаружи снопами немолоченной ржи. Завелись мыши. Много в ту осень
было мышей - вольный корм. Мы с братом мечтали поймать где-нибудь бесхозного,
выбракованного коня. Завести плуг и упряжь. Хотелось похозяйничать. Немцы появились у нас, я думаю, в декабре. С
морозами и снегом. Множество толков о грабежах. Оккупанты отбирали по преимуществу
теплые ве-щи - валенки, овчинные шубы и тулупы. Отнимали коров, хороших
лошадей. Ходили слухи о жестокостях со стороны финнов. Будто, один из них насильно взял к себе Лиду
Шешелеву (дочь Ивана Алифатовича). Она была смазливая и довольно легкомысленная
девица. Насилие - не алиби ли?
26 декабря наш отец тяжело ранен под Белевым. Зимнее наступление под Москвой. Их часть безуспешно пыталась форсировать Оку. Отец служил тогда в 1148 полку 342-й стрелковой дивизии 61-й Армии. Рядовой, ездовой. К концу войны дивизия именовалась 121-й гвардейской Гомельской. В моем архиве имеется послевоенная копия неизданной истории этой дивизи. Отец и его товарищи попали в тот вечер 26 декабря под минометный обстрел. Двойное ранение в ногу и контузия головы. Эвакуация мучительно долгая, лечился пол-года в госпитале в Красноярске.
Холодная и снежная зима. Война, как
казалось, продолжается уже вечность. Немецкая комендатура обосновалась на Уде-ревке,
во главе с красномордым пожилым обер-лейтенантом. Спесивые и высокомерные тевтоны.
На русских смотрят как на дикарей. Когда надо - выгоняют из хат, чтобы не
мешали и не разводили блох. Вскоре появились и в нашей Калуге. Ка-кой-то
хозяйственный взвод. Разместились по 3-5 человек почти в каждой хате. Быстро
обвыклись. Соорудили нары: не на земи
же спать? Через неделю мы в своих разговорах называли постояльцев - Отто (судя
по всему - фабричный), Вилли-карнаухий, второй Вилли - кулак и выжига из
Померании и т.д.
Первое, что выяснилось - у нас нет
ожидаемой ненависти к немцам. Разве что непривычный, но вовсе не отвратительный
солдатский дух: пахло кожей, кофеем, сапогами. Второе впечатление - множество
неведомых нам прежде вещей. Сельские жители из русской глубинки впервые
увидели как и что они едят, как по утрам тонко и прозрачно намазывают
хлеб маслом, что приносят с солдатской кухни и каким образом с этим
управляются. Наблюдательность голодных детей. Увидели "европейские"
причандалы: буттербродницы, фляжки,
котелки удобной формы и с крышками, ранцы, хорошо и рациионально прилаженную
амуницию. Саперные лопаты в чехлах.
Воинская кухня помещалась у Логвеича (А.Л.Панова). Немцы развлекались, поднося пожилому уже хозяину литровую консервную банку шнапса. И наблюдали: когда упадет? А он, осушив залпом, как ни в чем нибывало продолжал колоть для кухни дрова. Однажды наши квартиранты по ошибке послали меня вторично за обедом. Убедившись в промахе, решили угостить нас, в сущности - детей. Так мы попробовали напи-ток под названием суфле. Дрянь порядочная. Зато с удовольствием съели рисовый пудинг (и слов таких прежде не слышали) со сладкой подливкой.
Летом началось успешное немецкое наступление. Атмосфера тотчас изменилась: немцы вели себя с населением жестко, депортировали целыми селениями и даже казнили без колебаний. Стоящий в нашем поселке взвод стал нести потери: то одного, то другого вчерашнего постояльца объявляли убитым. Тут же печатались типографские траурные извещения и мы уже рассматривали лица уже известных нам немцев в чёрных рамках.
Вскоре эвакуировали и нас. Середина мая.
Успели посадить на огороде картошку. С узлами в руках и на тачках целой процессией
потянулись в Колпну, на железную дорогу. Мать плачет, видя как тяжело было мне,
старшему, катить по грязи одноколесную таратайку. Людей погрузили на открытые
плат-формы. Высадили всех на ближайшей станции Касоржа, в 20 верстах. Оттуда, опять своим ходом еще верст за 20
на запад, в село Нижний Щевец, Золотухинского района Курской области. Там и
разместились по хатам.
Было тоскливо и голодно. Осмотревшись,
некоторые ухитрились уйти пешком домой. Небольшой местный военный успех
позволил немцам ослабить режим. Выждав время, мы тоже двинулись деревнями,
через Нетрубеж, в свою сторону. Нашли заросший травой огород, открытые и пограбленные ямы-схроны.
Немцы хозяйничали не одни, им помогали и русские. Тот же "Михель"
(Бакулин) и даже сосед - Санька Белокопытов, по кличке Самец. После войны он
спешно уехал и долгие годы боялся показываться на родине.
Этим летом с Донбасса, тоже пешком, возвращались односельчане, когда-то эмигрировавшие туда семьями на заработки. Благо у большинства хаты сохранились. Наши соседи Ульянчевы (семья А.У.Матюхина), Максимовы (Степановы), растерявшие по пути своих близких, некоторые из Белокопытовых, многочисленное семейство Гришки Матюхина. Первая весть с войны от нашего отца: удеревский житель, Федор Строгов, явился из Должанского района, вторично занятого немцами. Прятался там в погребе. Рассказал, что видел весной отца в Ливнах на костылях. Тяжело раненый. Мы узнали эту новость от заполошной Натальи (Ульянихи). Она слышала Федькину исповедь. Прибежала и кричит: "Манька, твой Михаил в Ливнах без ног ползает!" Сообщенное ошеломила нас, хотя, разумеется, всего ожидали.