1940

 

Трудности жизни, голод, нестабильная обстановка, колхозные бес­порядки выдавливали активную часть населения из сельской местности в города. Уезжали на заработки, вербо-вались, отправлялись с семьями на переселение в окраинные районы страны. Молодых и здоровых мужиков в деревне почти не осталось. Мать всё время подзуживала  отца  на  сей  пред­мет.

В начале 1940 года он, наконец, решился. С трудом выхло­потал паспорт, подмогарычив друга детства и соседа Петра Васильевича Хоменкова, избранного  тогда председателем колхоза. Петька этот мобилизован в 1941 году и погиб на фронте. А отец наш уехал тогда в Алчевск Ворошиловградской (потом Луганской) об­ласти. Там двоюродный - Василий Степанович Чернов (р.1903). Мастер наобещать и соблазнить. Но не скор на исполнение.

 Отцу там и жить даже негде было – приткнулся у Васи­лия. И работа незначительная: завхоз в средней школе, при ми-зерной зарплате. Писал сначала утешительные, а по­том все более откровенные письма. Прислал пару посылок с разного рода мелочью, в числе прочего в мальчишеской па­мяти остались две пары коньков-снегурок. Великим постом отец возвратился - притихший и разочаро­ванный. Надо было устраиваться заново. Паспорт есть, опять идти в колхоз не обязательно. Поступил в Ярищенс­кую МТС машинистом сложной молотилки. Он в этом деле кое-что понимал. Оно и стало его настоящей судьбой. Был хорошим, преуспевающим машинистом. Трезвый, грамотный, трудолюбивый. Таких ценили и в советское время. Когда началась война, ему поначалу даже дали отсрочку от призыва. 

Осенью у нас поселился Гриша Азаров (р.1924 г.), сын тетки Ариши, чтобы учиться в Ярище в 9-м классе. Юноша с фантазиями.  Мой отец за это его порицал. Родители Гриши - Арина Антоновна (р.1903), моя тетка (А.А.Азарова), и ее муж Степан Иванович были ревностными баптистами. Отец и этого не одобрял. Степан Иванович взят на войну и погиб в немецком лагере для военнопленных.

 

1941

 

Роковой для страны год начался в нашем семействе мирно. Отец уже хорошо зарабатывал. Меньше нуждались. Дети учатся. Я этой весной закончил 6-й класс – рубеж моей школьной премудрости. Новые друзья (я пропустил год, они помоложе меня) - Володя Пирожников, Тамара Петрова (от­личница и мне нравилась), Толик Петров, Володя Русанов - сын классной руководительницы Анны Исидоровны Кузьмич. Учителя в основном прежние - только новый историк, гор­батенький Егор Алексеевич Соловьев. Прошлогодняя  Е.А.Внукова куда-то уехала.

 О начале войны я узнал, будучи в Колпне на базаре. Ходили туда за чем-то с матерью. Заполненная народом площадь сразу опустела. Послышался сдавленный плач. Через нес­колько дней половина мужчин призывного возраста поки-нули свои дома. Иные - навсегда. 70 с лишним человек из нашей деревни погибли на фронтах. В среднем по одному на каж­дый дом.

На Удеревке и в нашей Калуге (по свидетельству Алексея) услышали о начале войны от Павла Стефановича Чернова, который тоже за чем то ездил спозаранку в Колпну. Пока распрягал лошадь, спешно оттуда вернувшись, весть разнеслась слов­но молния. Радио-то не было! Для нас, мальчишек, начало войны связано с мобилизацией колхозных лошадей - водили их на смотр в Тимирязево (сельсовет был там). Забирали лучших. С иными любимыми конями прощались трагичнее, чем с родственниками. Подростки понимали: эти уж никогда не возвратятся. Мне очень было жаль своей любимой гнедой полукровной кобылки. В эти же дни на лугу и на выгоне молодежь рыла траншеи, чтобы прятаться при бомбежках. Руководил работами все тот же легкий на подъем  П.С. Чернов (+1978).

 

Осень. Сгорел элеватор в Колпне. Арест Ярищенского учи­теля, этнического немца Антона Антоновича Шнейдера. Пу­щен слух: за поджог элеватора. Теперь понятно – НКВД  уничтожило его по приказу, как «стратегический объект».  А арест – общеринятая  "зачистка" от ненадежных элементов. А.А.Шнейдер сидел в Брянской тюрьме, через два-три месяца выпущен на волю внезапно прорвавшимися немецкими войсками. Поступил к оккупантам на службу и приехал в Ярище за семьей в немецкой форме. Сын его Отто служил в Красной Армии, оттуда его этапом направили в лагерь. Умер там от дистрофии.

Первые дни войны по воспоминаниям отца в 1974 году: "Окончательно узнали в понедельник. И в это же утро по­вестки: Гавриле и Володяке Белокопытовым, Павлу Чернову. Все трое - с точки зрения военкомата - старики. Что та­кое? Почему? Оказывается, понадобилось срочно скосить военкомовское сено. 4 августа уже многие получили по­вестки. Разносили по ночам, чтобы не тревожить народ. Накануне вечером стук в дверь: Иван Алифатыч. "Михаил, тебе повестка". Я по всем нормам - старик, 40 лет. Вста­ли чем свет. Резали кур, мать пекла лепешки. Дети спят, не знают. Утром Вера (ей было неполных 10 лет) увидела ощипаных кур, поняла, заплакала. В этот же день повестки получили Егор Никишин (р.1900), Игнат Новиков (Кузин, р.1901). Наша мать и Агриппина (Грыпка), жена Егора, повезли новобранцев в Колпну. На сборном пункте - в школе и в больнице - на­роду тьма. Думаю, дай пойду к директору МТС, где я тогда работал, и сообщу о призыве. Директором был Матвей Федорович Рыжих. Он в это время жег документы. "Как в армию?" - заорал на меня.- Нам хлеб нужен! Иди домой, а я позвоню военкому".

Прихватил попутно запасной ремень для сложки на складе МТС. Увидев меня, мать засмеялась сквозь слёзы: ты что - на войне думаешь молотить? Тут меня опять позвали к директору: "Возвращайся на ра­бочее место !" Мы с матерью курёнка Егору отдали и - до­мой. На другой день вышли на молотьбу. Галя, Игнаткина жена, в период раскулачивания завзятая активистка, кричит на весь ток: «Кто воевать, а кто домой! Побьют наши мужики тех, кто дома остался».

 15 октября велели сдавать ремни (ценность!) и идти отс­тупать. Зашел домой искупаться и - в путь. В Ельце на фор-мирование только нас вдвоем с Сашкой Митрофановым (Ивана Семеновича сын) послали: я - кадровый, обученный, а он молодой, имел отсрочку как односынец. Другие дезер­тировали из Ельца еще до формирования. Отправили в Там­бов. Нас с Сашкой развели по разным командам. Перед расставанием ему очень хотелось повспоминать про нашу деревню, все дома перечислил. Уезжая - плакал. Словно чувствовал, что убьют. Так и случилось. (Записано 8 января 1976 года, пос. Калуга).


В конце октября 1941 года открылось повальное бегство всех, кто еще оставался в районе. Особенно актив и пар­тийные. Называлось эвакуация. Население принялось г­рабить  колхо-зы и совхозы, а под конец - магазины, скла­ды и прочее общее достояние. Тащили сбрую, стройматериа­лы, запчасти, инструмент, зерно и все остальное. За­чем-то разобрали хороший дом К.Д.Краевича, в котором по­мещалась контора совхоза. Использовали на дрова Удеревс­кую начальную школу, сооруженную в 1905 году помещиком Д.А.Челюсткиным из хорошего дубового сруба. Ей бы век еще стоять. Разобрали, конечно, не немцы - местные жители.

 Скот власти организованно угоняли на восток. Но и тут - крали, резали, меняли свою худобу на угоняемых хороших коров. Такая же "растащиловка" повторилась в 1991-92 годах. Мы с Алексе­ем осенью 1941-го запаслись немолоченой рожью, сложили порядочный омё­тец. Наломали досок в совхозе, в конюшне, с потолка. По­том дед Антон соорудил из них первый в нашей жизни деревянный пол в хате.  До того был земляной.

По дорогам потянулись вакуированные, так звучало тогда это незнакомое  слово. Стада с Украины и Брянщины. Возки с детьми начальства, еврейские семьи. Дома крестьян переполнены постояльцами. Иные оставались надолго, надеясь отсидеть­ся. Женились. Некий Михель (Михаил, торопливо переи­меновавший себя на немецкий лад), его сестра, шахтер ча­хоточный, но сумевший жениться  на попутной  девахе и т.д.

 У отца была "броня". Он ушел в тыл 15 октября, с послед­ними частями. Предварительно обратил в негодность свою молотилку и снял самое ценное - широкий приводной ре­мень. Двигались не торопясь. Явились к призыву уже в Ельце, а могли бы и не являться. Иные по-хитрому возвратились с дороги. Да только - на свою беду. Нас матери посылали с продуктами вдогонку. Мы настигли своих отцов через пять дней, за 25 верст в селе Речица. Я ночевал там, лежал рядом с отцом на полу, на соломе. Засыпая, блаженствовал оттого, что родитель любовно гладил меня по голове. Про­щался. Мне тогда не исполнилось еще 15-ти лет. Вся война была впереди.

Хату свою для тепла мы с Алексеем обложили снаружи сно­пами немолоченной ржи. Завелись мыши. Много в ту осень было мышей - вольный корм. Мы с братом мечтали поймать где-нибудь бесхозного, выбракованного коня. Завести плуг и упряжь. Хотелось похозяйничать. Немцы появились у нас, я думаю, в декабре. С морозами и снегом. Множество толков о грабежах. Оккупанты отбирали по преимуществу ­теплые ве-щи - валенки, овчинные шубы и тулупы. Отнимали коров, хороших лошадей. Ходили слухи о жесто­костях со стороны финнов. Будто, один из них насильно взял к себе Лиду Шешелеву (дочь Ивана Алифатовича). Она была смазливая и довольно легкомысленная девица.  Насилие - не алиби ли?

 К нам в Калугу, собственно - к моей матери - приходили из соседних деревень спрятаться некоторые советские активисты, вчерашние красногвардейцы и члены партии: Петруха Зайцев (Рыбин), Петр Ив. Мариничев, еще кто-то - всех не упом­ню. Поселок глухой, в стороне от дорог. Лежали дни нап­ролет на печи. Мать, стиснув зубы, кормила их. Вскоре немцы, стоявшие в Ярище, отобрали у нас хорошую молодую корову. Зарезали и съели. Как горько плакала мать!

 В это время зимнее наступление советских войск. Бои в Фош-не и Грековой. Слышалась  кононада. Появились эвакуиро­ванные оттуда, даже - из Ярища немцы  выгнали жителей. Лимовскую бабку-калеку ребятишки возят от дома к дому в "ладошке", никто не желал ее у себя пригреть. Оккупанты отступают - это звучало сладкой музыкой. Ярище перепол­нено вражескими частями, покинувшими Елец и Ливны.

 Вездесущие мальчишки, и я с ними, нашли в Кривце, около Кольки Бондарева (там теперь нет никаких строений) уби­того советского разведчика. В новеньком обмундировании. Видимо, шел, бедняга, на задание. Снега еще нет, но мо­розно, в волосах убитого блестели снежинки. Домой взвратился Егорка Баян (Е.А.Никишин). Обмороженый. Разнесся слух, что он де-зертировал и поморозился, пря­чась на потолке у сестры в селе Рождественском.

26 декабря наш отец тяжело ранен под Белевым. Зимнее наступление под Москвой. Их часть безуспешно пыталась форсировать Оку. Отец служил тогда в 1148 полку 342-й стрелковой дивизии 61-й Армии. Рядовой, ездовой. К концу войны дивизия именовалась 121-й гвардейской Гомельской. В моем архиве имеется послевоенная копия неизданной  истории этой дивизи. Отец и его товарищи попали в тот ве­чер 26 декабря под минометный обстрел. Двойное ранение в ногу и контузия головы. Эвакуация мучительно долгая, ле­чился пол-года в госпитале в Красноярске.

                                                       

                                                1942


Холодная и снежная зима. Война, как казалось, продолжа­ется уже вечность. Немецкая комендатура обосновалась на Уде-ревке, во главе с красномордым пожилым обер-лейтенан­том. Спесивые и высокомерные тевтоны. На русских смотрят как на дикарей. Когда надо - выгоняют из хат, чтобы не мешали и не разводили блох. Вскоре появились и в нашей Калуге. Ка-кой-то хозяйственный взвод. Разместились по 3-5 человек почти в каждой хате. Быстро обвыклись. Соо­рудили нары: не на земи же спать? Через неделю мы в своих разговорах называли постояльцев - Отто (судя по всему - фабричный), Вилли-карнаухий, второй Вилли - ку­лак и выжига из Померании и т.д.

Первое, что выяснилось - у нас нет ожидаемой ненависти к немцам. Разве что непривычный, но вовсе не отвратитель­ный солдатский дух: пахло кожей, кофеем, сапогами. Вто­рое впечатление - множество неведомых нам прежде вещей. Сельские жители из русской глубинки впервые увидели как и что они едят, как по утрам тонко и прозрачно намазыва­ют хлеб маслом, что приносят с солдатской кухни и каким образом с этим управляются. Наблюдательность голодных детей. Увидели "европейские" причандалы: буттербродницы,  фляжки, котелки удобной формы и с крышками, ранцы, хоро­шо и рациионально прилаженную амуницию. Саперные лопаты в чехлах.

Воинская кухня помещалась у Логвеича (А.Л.Панова). Немцы развле­кались, поднося пожилому уже хозяину литровую консервную банку шнапса. И наблюдали: когда упадет? А он, осушив залпом, как ни в чем нибывало продолжал колоть для кух­ни дрова. Однажды наши квартиранты по ошибке послали меня вторично за обедом. Убедившись в промахе, решили угос­тить нас, в сущности - детей. Так мы попробовали напи-ток под названием суфле. Дрянь порядочная. Зато с удовольст­вием съели рисовый пудинг (и слов таких прежде  не слышали) со сладкой  под­ливкой.

Летом началось успешное немецкое наступление. Атмосфера тотчас изменилась: немцы вели себя с населением жестко, депортировали целыми селениями и даже казнили без коле­баний. Стоящий в нашем поселке взвод стал нести потери: то одного, то другого вчерашнего постояльца объявляли убитым. Тут же печатались типографские траурные извещения и мы уже рассматривали лица  уже известных нам немцев в чёрных рамках.

Вскоре эвакуировали и нас. Середина мая. Успели поса­дить на огороде картошку. С узлами в руках и на тачках целой про­цессией потянулись в Колпну, на железную дорогу. Мать плачет, видя как тяжело было мне, старшему, катить по грязи одноколесную таратайку. Людей погрузили на откры­тые плат-формы. Высадили всех на ближайшей станции Касор­жа, в 20 верстах. Оттуда, опять своим ходом еще верст за 20 на запад, в село Нижний Щевец, Золотухинского района Курской области. Там и разместились по хатам.

Было тоскливо и голодно. Осмотревшись, некоторые ухитри­лись уйти пешком домой. Небольшой местный военный успех позволил немцам ослабить режим. Выждав время, мы тоже двинулись деревнями, через Нетрубеж, в свою сторону. Нашли заросший травой  огород, открытые и пограбленные ямы-схроны. Немцы хозяйничали не одни, им помогали и русские. Тот же "Михель" (Бакулин) и даже сосед - Санька Белокопытов, по кличке Самец. После войны он спешно уе­хал и долгие годы боялся показываться на родине.

 Этим летом с Донбасса, тоже пешком, возвращались одно­сельчане, когда-то эмигрировавшие туда семьями на зара­ботки. Благо у большинства хаты сохранились. Наши соседи Ульянчевы (семья А.У.Матюхина), Максимовы (Степановы), растерявшие по пути своих близких, некоторые из Белоко­пытовых, многочисленное семейство Гришки Матюхина. Первая весть с войны от нашего отца:  удеревский житель, Федор Строгов, явился из Должанского района, вторично занятого немцами. Прятался там в погребе. Рассказал, что видел весной отца в Ливнах на костылях. Тяжело раненый. Мы узнали эту новость от заполошной Натальи (Ульянихи). Она слышала Федькину исповедь. Прибежала и кричит: "Манька, твой Михаил в Ливнах без ног ползает!" Сооб­щенное ошеломила нас, хотя, разумеется, всего ожидали.